СБЛИЖЕНИЕ ОБРАЗОВ ЕДЫ И СМЕРТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ КАК КУЛЬТУРНАЯ МОДЕЛЬ МИРА
08.01.2024
Мирсаяпова К.А.
МГТУ им. Г. И. Носова, г. Магнитогорск
СБЛИЖЕНИЕ ОБРАЗОВ ЕДЫ И СМЕРТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
КАК КУЛЬТУРНАЯ МОДЕЛЬ МИРА
Аннотация. В статье предпринята попытка обзорно проанализировать совмещение образов смерти и еды в русской художественной литературе. Нами была замечена закономерность сближения и частого соседства сюжетов еды и смерти. Так, для анализа были использованы литературные произведения нескольких эпох и авторов, пишущих в разных стилях, чтобы подчеркнуть индивидуальное и общее в отношениях к еде и смерти, что помогло выдвинуть теорию об общей культурной картине мира, в которой еда и смерть являются двумя точками одной концепции.
Ключевые слова: образ еды, образ смерти, художественная модель мира, ольфакторные мотивы.
«Когда в литературе появляется еда, это плохой знак»
С начала развития художественной русской литературы еда была символом некоторой бездуховности, духовной отсталости, и, как утверждают исследователи, реабилитация еды началась Гоголем, а после образ еды прочно укоренился в литературе и обрел свои каноны и свои функции: еда как символ, еда как противоположность абстрактному миру и еда как черта персонажа. Рассмотрению авторских трактовок образа еды посвящено немало работ, историко-социальный контекст также имеет значение, как, например, в ХХ веке еда стала сакральна и интимна. Герой, который хочет есть, – почти всегда положительный герой, однако, помимо функций, общее, что сближает все образы еды на протяжении истории русской литературы – близость к смерти. Еда, одновременно являясь символом жизни и контекстным антонимом смерти, становится неотъемлемым звеном в развитии танатологических мотивов и сюжетов в литературе.
Так, в романе «Обломов» Гончарова (1859 г.) [1] и воплощается символическая функция еды, и связь со смертью оказывается очевидна. Как правило, метафорика еды намекает на дальнейшее развитие событий. Когда Обломов влюбляется, он начинает заказывать Захару утонченную еду: белое мясо, виноград, дорогие сорта рыбы (к герою возвращается ощущение «полноты счастья [2]). Он даже обращается к вину, потому что вино в русской литературе имеет, как правило, коннотации самые положительные. Однако, чтобы сохранить «хрустальную, прозрачную душу», нужно обложить ее жиром со всех сторон. Пшеницына (символ уже в фамилии, пшеница, сытость), точнее, ее белый мягкий локоть, рука с пирогом, становится для Обломова губительным. «Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него, не наполнялись слезами, не рвался дух на высоту, на подвиги. Ему только хотелось сесть на диван и не спускать глаз с ее локтей». Дух не рвется больше на высоту, и Обломов перестает заботиться об эстетической функции еды. Еда становится для него смыслом и образом жизни: «Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обломовке, ходил и работал лениво и мало, тоже как в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие лета, беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после обеда» [1], шампанское и белая рыба сменяются смородиновой водкой и пирогами, и еда становится символом духовного умирания, а затем и причиной физической смерти.
Важно, что не еда делится на плохую и хорошую, а обеды теряют эстетику, символизм. Еда без эстетики для Обломова становится похожа на пряничный домик ведьмы из сказки «Гензель и Гретель»: внутри смерть. И чем больше Обломов ест в доме Пшеницыной, тем больше он оседает в этом страшном обманчивом домике на Выборгской стороне. Так через смену коннотаций образов еды метафорично отражается и сюжет затухания, умирания Обломова.
Следующая функция еды в литературе – это противопоставление искусственности, абстракции, что наиболее ярко воплощается у А.П. Чехова. Но обратимся к тексту рассказа И. Бунина, современника Чехова, «Антоновские яблоки» (1900 г.). Как пишет Р.А. Саркисян, еда и напитки в творчестве И. Бунина часто становятся метафорой смерти и памяти [3]. В «Антоновских яблоках» велика роль ольфакторных мотивов: «запах антоновских яблок, запах меда, осенней свежести»; повествование строится с учетом обострения у читателя обоняния и вкуса: «начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки, – антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», – а потом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, крепкий и сладкий-пресладкий...» [4].Еда живая, в деталях, в красках, она чувствуется на языке, она абсолютно физична, ощутима, в ней нет абстрактности. Весь рассказ (своего рода эпитафия) есть воспоминания по уходящему, по умирающей России. Однако это прошлое очень живое, осязаемое, как раз через образы еды, а будущее абстрактно, бестелесно. Прошлой ушедшей пышности, помещичьему раздолью в финале рассказа противопоставлены пустые поля, холод, ноябрь, зима – голод. Через яблоки, дули, грибы, картошку с крупной солью, баранину в деревянных тарелках передается ощущение жизни настоящей.
У Бунина все чувства обострены, всегда на пределе: если любовь, то до удара, до смерти, до выстрела, и вкус так же обострен. Жизнь чувствуется через максимальные эмоции, и даже найденное яблоко – самое вкусное, потому что в нем тоже жизнь: «…найдешь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкусным, совсем не таким, как другие». Лирический герой ест вкусно, вспоминает о еде с упоением, потому что вспоминает о жизни через вкус и запах. И главная трагедия – чем лучше, чем вкуснее, слаще, тем больнее расставаться. Смерть так трагична, так душераздирающи голод и обеднение мелкопоместных дворян с засаленной свечкой в финале, потому что до этого была такая прекрасная жизнь, такая вкусная еда.
Еда в литературе служит напоминанием о жизни, об удовольствии и о скоротечности этого удовольствия. Так, надворный советник Семен Петрович Подтыкин у Чехова со вкусом сначала представляет обеденный стол со стройными бутылками, с килькой, с сельдью, со сметаной, еле как дожидается принесенных блинов, наконец обливает пышные блины маслом, икрой, сметаной, сует туда самый жирный кусок семги, выпивает рюмочку, и тут же умирает от апоплексического удара [5].
Если в литературе появляется еда, то это плохой знак для героя, потому что там, где есть жизнь, обязательно будет и смерть.
Наконец, еда выступает как характеристика персонажа, его психологическая черта или черта для создания образа. В военной и лагерной литературе голодной герой был часто положительным оттого, что еда была дефицитом, борьба за еду стала подобна сакральной борьбе за огонь. Однако когда еда перестает быть недосягаема и порог голода оставлен позади, еда снова предлагает широкий спектр для характеристики героя. Так, в антиутопии Т. Толстой «Кысь» (1986-2000 гг.) семья главного санитара, куда попадает Бенедикт после свадьбы, его тесть, Кудеяр Кудеярович, его теща и даже Оленька, жена, непомерно много едят. Это поражает Бенедикта, когда он впервые оказывается на обеде: «От одного края до другого - миски, миски, блюда всякие, котлы да тарелки! Пирожки без счету, блины-оладьи, пампушки витые, кренделя, вермишель разноцветная! А гороху а из хвошей снопы сделаны да по углам расставлены! а грибыши! – цельные тазы, и с нависанием: сейчас через край поскачут. А птички цельные, махонькие, в тесто завернуты: с одного конца ножки торчат, с другого – головка! А посередь стола - туша мясная…» [6]. Обжорство – главная черта этой семьи, обеды карикатурно гиперболизированы, сиронией, как и весь роман; втроем они съедают невозможный объем еды, хоть и очень вкусной; все разговоры за обедом ведутся только о еде: какие котлеты, какие блинцы, какое тесто. Еда, которая присутствует в жизни других героев романа в виде скромных мышей и ржави, концентрируется в отличительной массе вокруг семьи Кудеяра Кудеярыча, связанной со смертью, с убийством. Именно еда – первое, что видит Бенедикт в том доме, уже потом он замечает остальные особенности, но сначала – стол, вкусный, чересчур пышный обед. Так, еда выступает образом-обманом, привлекательной оберткой, за которой часто тщательно скрывают нечто ужасное и омерзительное. Здесь же стоит упомянуть, что, несмотря на частую связь с танатологическими мотивами, еда в русской литературной традиции редко представлена невкусно или неприятно. Еда всегда вкусная, даже если она простая или жирная. «Еда для русского человека – серьезная ценность в часто голодающей стране».
В доме главного санитара еда ради еды, причем, сколько бы этой еды ни было, она не приносит насыщения, что подчеркивает жутковатый инфернальный характер героев (помимо когтей на ногах, которыми наскребают стружку с пола, и светящихся глаз). Ради обеда держат целый зверинец, ловят самую редкую дичь, но они никогда не могут наесться. Аномальный голод не называется «последствием», в романе нет на это прямого указания, так что правомерно считать это нечеловеческое обжорство метафорической характеристикой персонажей. Чем больше они едят, тем больше хочется: «Спервоначалу на пирожки налегаем. Штук сорок в рот себе побросаем, один за друтим, один за друтим, как горох. После - черед оладьям. Энтих тоже без счета. После папоротом закусим. Разогревшись, к супу перейдем. Тарелок пять откушамши, скажем: – Ну-ка, вроде аппетит проклюнулся – тогда уж черед мясу. После мяса – блины: сметанкой полить, грибышей поверх шмякнуть, трубочкой свернуть и – Господи, благослови! Жбан блинов-то и усидим. Потом, конечно, жамки сладкие с толчеными огнецами, ватрушки, пышки, а после – сыр и фрукты». Часто в мифах, легендах неутолимый голод в конце концов приводит к каннибализму, поэтому в литературной традиции коннотации у образа неутолимого голода если не сатанинские, то точно «иномирные»: впервые образы еды и смерти сближаются в жертвоприношении. Более того, от тестя, сколько бы он ни ел, неприятно пахнет, пахнет именно изо рта, потому что он гниет изнутри, гниет из-за работы, которая наводит на всех ужас, так называемое, лечение, после которого никто не возвращается. Убийство, не одно, а регулярное и узаконенное, настолько противоестественно и ужасно, что в образе главного санитара появляется «душок», который чувствуется Бенедиктом как будто интуитивно, по запаху он чувствует плохое. Так же и бесконечный поток еды, который не в силах насытить, кажется странным, и Бенедикт прячется от обжорства за книгой.
Наконец, est modus in rebus, и огромное количество еды или, наоборот, ее сильный дефицит, так же часто оказываются в литературе сюжетно связаны со смертью: недостаток приводит к голодной смерти, а обжорство либо убивает героя физически, либо является прикрытием для червоточины в характере.
Итак, можно говорить о традиции совмещения образов еды и смерти в русской литературе. Сближение этих на первый взгляд противоположных образов достигается за счет глубины метафоры еды: во-первых, еда как часть духовного мира, и без духовного насыщения еда ради еды означает смерть; во-вторых, еда как символ жизни физиологична и, следовательно, противопоставлена смерти. Образ еды является одним из звеньев в концептуальной диаде жизнь-смерть, и оба образа (еда и смерть) подсвечивают и актуализируют друг друга.
Библиографический список
1. Гончаров И.А. Обломов. М.: АСТ, 2020. 640 c.
2. Зайцева Т.Б., Рудакова С.В., Цуркан В.В. Феномен эстетического счастья в романе И.А. Гончарова «Обломов» // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2022. Т. 15. № 4. С. 1017-1024.
3. Саркисян Р.А. Функции мотива еды в цикле Ивана Бунина «Темные аллеи» [Электронный ресурс] // Вестник российско-армянского (славянского) университета: гуманитарные и общественные науки.2022. № 2 (41). С. 179-198. URL: https://www.elibrary.ru/download/elibrary_49418627_98635995.pdf (дата обращения: 16.09.2023).
4. Бунин И.А. Антоновские яблоки. СПб.: Лениздат, 2012. С. 60-77.
5. Чехов А.П. О бренности: (Масленичная тема для проповеди) [Электронный ресурс]: полное собрание сочинений и писем. Электрон.текстовые данные. Москва: Наука, 1976. С. 364. URL: http://chehov-lit.ru/chehov/text/o-brennosti.htm. (дата обращения: 16.09.2023).
6. Толстая Т. Кысь. М.: АСТ, 2022. 352 с.
МГТУ им. Г. И. Носова, г. Магнитогорск
СБЛИЖЕНИЕ ОБРАЗОВ ЕДЫ И СМЕРТИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
КАК КУЛЬТУРНАЯ МОДЕЛЬ МИРА
Аннотация. В статье предпринята попытка обзорно проанализировать совмещение образов смерти и еды в русской художественной литературе. Нами была замечена закономерность сближения и частого соседства сюжетов еды и смерти. Так, для анализа были использованы литературные произведения нескольких эпох и авторов, пишущих в разных стилях, чтобы подчеркнуть индивидуальное и общее в отношениях к еде и смерти, что помогло выдвинуть теорию об общей культурной картине мира, в которой еда и смерть являются двумя точками одной концепции.
Ключевые слова: образ еды, образ смерти, художественная модель мира, ольфакторные мотивы.
«Когда в литературе появляется еда, это плохой знак»
С начала развития художественной русской литературы еда была символом некоторой бездуховности, духовной отсталости, и, как утверждают исследователи, реабилитация еды началась Гоголем, а после образ еды прочно укоренился в литературе и обрел свои каноны и свои функции: еда как символ, еда как противоположность абстрактному миру и еда как черта персонажа. Рассмотрению авторских трактовок образа еды посвящено немало работ, историко-социальный контекст также имеет значение, как, например, в ХХ веке еда стала сакральна и интимна. Герой, который хочет есть, – почти всегда положительный герой, однако, помимо функций, общее, что сближает все образы еды на протяжении истории русской литературы – близость к смерти. Еда, одновременно являясь символом жизни и контекстным антонимом смерти, становится неотъемлемым звеном в развитии танатологических мотивов и сюжетов в литературе.
Так, в романе «Обломов» Гончарова (1859 г.) [1] и воплощается символическая функция еды, и связь со смертью оказывается очевидна. Как правило, метафорика еды намекает на дальнейшее развитие событий. Когда Обломов влюбляется, он начинает заказывать Захару утонченную еду: белое мясо, виноград, дорогие сорта рыбы (к герою возвращается ощущение «полноты счастья [2]). Он даже обращается к вину, потому что вино в русской литературе имеет, как правило, коннотации самые положительные. Однако, чтобы сохранить «хрустальную, прозрачную душу», нужно обложить ее жиром со всех сторон. Пшеницына (символ уже в фамилии, пшеница, сытость), точнее, ее белый мягкий локоть, рука с пирогом, становится для Обломова губительным. «Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него, не наполнялись слезами, не рвался дух на высоту, на подвиги. Ему только хотелось сесть на диван и не спускать глаз с ее локтей». Дух не рвется больше на высоту, и Обломов перестает заботиться об эстетической функции еды. Еда становится для него смыслом и образом жизни: «Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обломовке, ходил и работал лениво и мало, тоже как в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие лета, беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после обеда» [1], шампанское и белая рыба сменяются смородиновой водкой и пирогами, и еда становится символом духовного умирания, а затем и причиной физической смерти.
Важно, что не еда делится на плохую и хорошую, а обеды теряют эстетику, символизм. Еда без эстетики для Обломова становится похожа на пряничный домик ведьмы из сказки «Гензель и Гретель»: внутри смерть. И чем больше Обломов ест в доме Пшеницыной, тем больше он оседает в этом страшном обманчивом домике на Выборгской стороне. Так через смену коннотаций образов еды метафорично отражается и сюжет затухания, умирания Обломова.
Следующая функция еды в литературе – это противопоставление искусственности, абстракции, что наиболее ярко воплощается у А.П. Чехова. Но обратимся к тексту рассказа И. Бунина, современника Чехова, «Антоновские яблоки» (1900 г.). Как пишет Р.А. Саркисян, еда и напитки в творчестве И. Бунина часто становятся метафорой смерти и памяти [3]. В «Антоновских яблоках» велика роль ольфакторных мотивов: «запах антоновских яблок, запах меда, осенней свежести»; повествование строится с учетом обострения у читателя обоняния и вкуса: «начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки, – антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», – а потом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, крепкий и сладкий-пресладкий...» [4].Еда живая, в деталях, в красках, она чувствуется на языке, она абсолютно физична, ощутима, в ней нет абстрактности. Весь рассказ (своего рода эпитафия) есть воспоминания по уходящему, по умирающей России. Однако это прошлое очень живое, осязаемое, как раз через образы еды, а будущее абстрактно, бестелесно. Прошлой ушедшей пышности, помещичьему раздолью в финале рассказа противопоставлены пустые поля, холод, ноябрь, зима – голод. Через яблоки, дули, грибы, картошку с крупной солью, баранину в деревянных тарелках передается ощущение жизни настоящей.
У Бунина все чувства обострены, всегда на пределе: если любовь, то до удара, до смерти, до выстрела, и вкус так же обострен. Жизнь чувствуется через максимальные эмоции, и даже найденное яблоко – самое вкусное, потому что в нем тоже жизнь: «…найдешь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкусным, совсем не таким, как другие». Лирический герой ест вкусно, вспоминает о еде с упоением, потому что вспоминает о жизни через вкус и запах. И главная трагедия – чем лучше, чем вкуснее, слаще, тем больнее расставаться. Смерть так трагична, так душераздирающи голод и обеднение мелкопоместных дворян с засаленной свечкой в финале, потому что до этого была такая прекрасная жизнь, такая вкусная еда.
Еда в литературе служит напоминанием о жизни, об удовольствии и о скоротечности этого удовольствия. Так, надворный советник Семен Петрович Подтыкин у Чехова со вкусом сначала представляет обеденный стол со стройными бутылками, с килькой, с сельдью, со сметаной, еле как дожидается принесенных блинов, наконец обливает пышные блины маслом, икрой, сметаной, сует туда самый жирный кусок семги, выпивает рюмочку, и тут же умирает от апоплексического удара [5].
Если в литературе появляется еда, то это плохой знак для героя, потому что там, где есть жизнь, обязательно будет и смерть.
Наконец, еда выступает как характеристика персонажа, его психологическая черта или черта для создания образа. В военной и лагерной литературе голодной герой был часто положительным оттого, что еда была дефицитом, борьба за еду стала подобна сакральной борьбе за огонь. Однако когда еда перестает быть недосягаема и порог голода оставлен позади, еда снова предлагает широкий спектр для характеристики героя. Так, в антиутопии Т. Толстой «Кысь» (1986-2000 гг.) семья главного санитара, куда попадает Бенедикт после свадьбы, его тесть, Кудеяр Кудеярович, его теща и даже Оленька, жена, непомерно много едят. Это поражает Бенедикта, когда он впервые оказывается на обеде: «От одного края до другого - миски, миски, блюда всякие, котлы да тарелки! Пирожки без счету, блины-оладьи, пампушки витые, кренделя, вермишель разноцветная! А гороху а из хвошей снопы сделаны да по углам расставлены! а грибыши! – цельные тазы, и с нависанием: сейчас через край поскачут. А птички цельные, махонькие, в тесто завернуты: с одного конца ножки торчат, с другого – головка! А посередь стола - туша мясная…» [6]. Обжорство – главная черта этой семьи, обеды карикатурно гиперболизированы, сиронией, как и весь роман; втроем они съедают невозможный объем еды, хоть и очень вкусной; все разговоры за обедом ведутся только о еде: какие котлеты, какие блинцы, какое тесто. Еда, которая присутствует в жизни других героев романа в виде скромных мышей и ржави, концентрируется в отличительной массе вокруг семьи Кудеяра Кудеярыча, связанной со смертью, с убийством. Именно еда – первое, что видит Бенедикт в том доме, уже потом он замечает остальные особенности, но сначала – стол, вкусный, чересчур пышный обед. Так, еда выступает образом-обманом, привлекательной оберткой, за которой часто тщательно скрывают нечто ужасное и омерзительное. Здесь же стоит упомянуть, что, несмотря на частую связь с танатологическими мотивами, еда в русской литературной традиции редко представлена невкусно или неприятно. Еда всегда вкусная, даже если она простая или жирная. «Еда для русского человека – серьезная ценность в часто голодающей стране».
В доме главного санитара еда ради еды, причем, сколько бы этой еды ни было, она не приносит насыщения, что подчеркивает жутковатый инфернальный характер героев (помимо когтей на ногах, которыми наскребают стружку с пола, и светящихся глаз). Ради обеда держат целый зверинец, ловят самую редкую дичь, но они никогда не могут наесться. Аномальный голод не называется «последствием», в романе нет на это прямого указания, так что правомерно считать это нечеловеческое обжорство метафорической характеристикой персонажей. Чем больше они едят, тем больше хочется: «Спервоначалу на пирожки налегаем. Штук сорок в рот себе побросаем, один за друтим, один за друтим, как горох. После - черед оладьям. Энтих тоже без счета. После папоротом закусим. Разогревшись, к супу перейдем. Тарелок пять откушамши, скажем: – Ну-ка, вроде аппетит проклюнулся – тогда уж черед мясу. После мяса – блины: сметанкой полить, грибышей поверх шмякнуть, трубочкой свернуть и – Господи, благослови! Жбан блинов-то и усидим. Потом, конечно, жамки сладкие с толчеными огнецами, ватрушки, пышки, а после – сыр и фрукты». Часто в мифах, легендах неутолимый голод в конце концов приводит к каннибализму, поэтому в литературной традиции коннотации у образа неутолимого голода если не сатанинские, то точно «иномирные»: впервые образы еды и смерти сближаются в жертвоприношении. Более того, от тестя, сколько бы он ни ел, неприятно пахнет, пахнет именно изо рта, потому что он гниет изнутри, гниет из-за работы, которая наводит на всех ужас, так называемое, лечение, после которого никто не возвращается. Убийство, не одно, а регулярное и узаконенное, настолько противоестественно и ужасно, что в образе главного санитара появляется «душок», который чувствуется Бенедиктом как будто интуитивно, по запаху он чувствует плохое. Так же и бесконечный поток еды, который не в силах насытить, кажется странным, и Бенедикт прячется от обжорства за книгой.
Наконец, est modus in rebus, и огромное количество еды или, наоборот, ее сильный дефицит, так же часто оказываются в литературе сюжетно связаны со смертью: недостаток приводит к голодной смерти, а обжорство либо убивает героя физически, либо является прикрытием для червоточины в характере.
Итак, можно говорить о традиции совмещения образов еды и смерти в русской литературе. Сближение этих на первый взгляд противоположных образов достигается за счет глубины метафоры еды: во-первых, еда как часть духовного мира, и без духовного насыщения еда ради еды означает смерть; во-вторых, еда как символ жизни физиологична и, следовательно, противопоставлена смерти. Образ еды является одним из звеньев в концептуальной диаде жизнь-смерть, и оба образа (еда и смерть) подсвечивают и актуализируют друг друга.
Библиографический список
1. Гончаров И.А. Обломов. М.: АСТ, 2020. 640 c.
2. Зайцева Т.Б., Рудакова С.В., Цуркан В.В. Феномен эстетического счастья в романе И.А. Гончарова «Обломов» // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2022. Т. 15. № 4. С. 1017-1024.
3. Саркисян Р.А. Функции мотива еды в цикле Ивана Бунина «Темные аллеи» [Электронный ресурс] // Вестник российско-армянского (славянского) университета: гуманитарные и общественные науки.2022. № 2 (41). С. 179-198. URL: https://www.elibrary.ru/download/elibrary_49418627_98635995.pdf (дата обращения: 16.09.2023).
4. Бунин И.А. Антоновские яблоки. СПб.: Лениздат, 2012. С. 60-77.
5. Чехов А.П. О бренности: (Масленичная тема для проповеди) [Электронный ресурс]: полное собрание сочинений и писем. Электрон.текстовые данные. Москва: Наука, 1976. С. 364. URL: http://chehov-lit.ru/chehov/text/o-brennosti.htm. (дата обращения: 16.09.2023).
6. Толстая Т. Кысь. М.: АСТ, 2022. 352 с.
