Проблемы преподавания литературы в школе: христианские мотивы русской классики

Кузнецова Н. А.


Возможно, подобная постановка вопроса кому-нибудь покажется странной, а формулировка темы – двусмысленной. Но, как ни парадоксально это звучит, одна из многочисленных проблем преподавания русской классической литературы заключается в том, что эта литература – литература христианская, православная.
Я не собираюсь выходить на уровень глобальных обобщений, не буду рассуждать обо всей системе литературного образования в современной России: картина получается слишком пестрой и не столь «проблемной». Открыт Православный Свято-Тихоновский университет, готовящий специалистов разной направленности, в том числе и преподавателей-словесников, появились православные гимназии и школы… Буду говорить только о том, что вижу ежедневно и с чем сталкиваюсь практически на каждом уроке, и здесь позволю себе сделать некоторые выводы и обобщения. Каждый год «через меня» проходят 7-8 классов – около двухсот человек. В основном это 9-10-11-классники – ученики, пришедшие из разных школ города. Время от времени магнитогорский университет направляет ко мне на практику студентов – и я при работе с ними вижу у будущих (уже без пяти минут) учителей те же проблемы.
В нашей стране Церковь давно отделена от государства, и образование носит светский характер. Мы живем в городе с очень непростой историей, многонациональном и многоконфессиональном. Среди своих учеников я почти не встречаю людей воцерковленных, живущих по религиозным правилам и религиозному календарю – и речь идет не только о православных. Чаще всего они оказываются вне всяких религиозных установок и правил. Это хорошие, умные, светлые, думающие дети, но слишком часто они не имеют представления о христианских праздниках и обрядах, не знают, что такое именины и святки, не имеют понятия об основных событиях Евангелия, не говоря уже о библейских сюжетах и образах.
В этих условиях мы ежедневно идем на урок литературы. И вынуждены говорить о текстах, буквально пронизанных этими самыми мотивами, идеями и образами.
Герои русской классики продолжают праздновать именины, молиться, ждать Пасхи. Они говеют, венчаются, крестят детей, отстаивают обедни и присутствуют на заупокойных службах. И авторы этой самой «русской классики» с раннего детства читали утренние и вечерние молитвы, изучали в гимназиях и дома Закон Божий, учились читать по иллюстрированным «104 священным историям Ветхого и Нового Завета», проливали слезы, слушая историю Прекрасного Иосифа, бывали у обедни, причащались, ждали Сочельника и Рождества, венчались, крестили детей и отходили в мир иной, напутствуемые православным священником.
Их отношения с Православной Церковью могли быть сложными (вспомним «отречение» Л. Н. Толстого), их могли одолевать сомнения, они могли признаваться в безверии и молить о вере – но они продолжали жить в едином религиозно-культурном пространстве, которое удерживалось и скреплялось русской православной церковью. Тот же Л. Н. Толстой в докризисные годы в романе «Война и мир» находит для Пьера Безухова ответ на роковой вопрос «зачем» и открывает ему истину: «затем, что есть Бог», создает образ религиознейшей княжны Марьи, приводит в церковь Наташу Ростову… А А. П. Чехов, в детстве изнывавший на церковных службах (его отец составил из своих сыновей церковный хор), пишет рассказ «Студент» – одно из замечательнейших произведений русской религиозной литературы, которое, кстати, тоже включено в школьную программу и в кодификатор ЕГЭ.
Русская эмиграция первой волны это единое пространство попыталась сохранить. Так, Г. В. Адамович, ведущий критик русского зарубежья, в одной из статей произнес: «эмигрантская литература сделала свое дело потому, что осталась литературой христианской». А в статье об Иване Шмелеве придет к выводу: «будем хранить свет прошлый, единственный, который у нас есть, и передадим его детям нашим». В произведениях русского зарубежья (также включенных в школьную программу) мы видим это желание – сохранить прежний свет, сохранить утраченное, пока оно еще не стерлось из памяти, – и прежняя Православная Россия воскресает на страницах И. Шмелева, И. Бунина, Б. Зайцева… Попробуйте вне этого контекста прочитать программный бунинский «Чистый понедельник»:
    «Ведь завтра уже чистый понедельник<…> «Господи владыко живота моего…»;
    «…лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной черной вязью – красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями…».
«Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь – вы представить не можете, до чего дивно там поют стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной»;
«В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг…».
Но в современной школе мы слишком часто видим, что мосты разрушены и связи оборваны… Я сейчас говорю не о вере и безверии и не о том, что понятие греха, кажется, окончательно ушло из жизни. Все проще и будничнее: обычное незнание становится серьезным барьером на пути постижения русской классики.
Камнем преткновения является все – время действия (некоторые мои ученики были убеждены, что Страстная пятница – это осень): в произведениях упоминаются Великий пост, Страстная, Крещение, Петровки, Успение, Преображение, Благовещенье, Покров – и эти когда-то всем понятные временные вехи не ассоциируются у современных детей не только с конкретными датами, но даже со временами года. Примечательно, что старшеклассники далеко не всегда соединяют именины Татьяны Лариной с Татьяниным днем – 12 января по старому стилю (и это при повсеместно празднуемом Дне студента), а уж понять, что первый раз мы видим семейство Ростовых в августе-сентябре в день святой мученицы Наталии, за все время моего преподавания не смог ни один. Школьники пребывают в убеждении, что речь идет о дне рождения, и «мать и дочь родились в один день». Приведу только один фрагмент романа «Отцы и дети»: «Поздравь меня,  воскликнул вдруг Базаров, – сегодня двадцать второе июня, день моего ангела. Посмотрим, как-то он обо мне печется. Сегодня меня дома ждут,  прибавил он, понизив голос… Ну, подождут, что за важность!».
А говение Наташи Ростовой? А молитвы княжны Марьи о князе Андрее «как за живого», когда от Кутузова уже получено известие о его гибели? А насквозь пронизанный евангельскими мотивами роман «Преступление и наказание» с его тридцатью целковыми, чтением истории о воскресении Лазаря и послепасхальным воскрешением Родиона Романовича Раскольникова? А разговор Порфирия Петровича с Раскольниковым:
    Так вы все-таки веруете в Новый Иерусалим?
    Верую, – твердо отвечал Раскольников <…>
    И-и-и в Бога веруете? Извините, что так любопытствую.
    Верую, – повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.
    И-и в воскресение Лазаря веруете?
    Ве-верую. Зачем вам все это?
    Буквально веруете?
    Буквально.
А «Доктор Живаго» Пастернака (при его-то признании: «атмосфера вещи – мое христианство»)? А стихотворения Юрия Живаго, составляющие отдельную часть романа, основанные на евангельских мотивах? А «Реквием» Анны Ахматовой? А множество других произведений школьной программы, которые современный школьник должен прочесть, и более того, желательно – понять и прочувствовать?
Позволю себе еще один каверзный вопрос: а может быть, не стоит во все это углубляться и не стоит все это понимать? Ведь очень трудно объяснить задумавшимся школьникам, как день Ангела соотносится с атеизмом Базарова и с его нигилизмом. Ведь именно в такие моменты читатель понимает, насколько уязвим этот пресловутый нигилизм, насколько свободомыслящий Базаров проникнут тем самым православно-патриархально-семейственным духом, который так пытается отрицать.
Приведенный пример – далеко не единственный. Конечно, можно трактовать произведения вне их христианской основы. Это, наверное, удобно и даже привычно. Можно до сих пор вслед за Н. А. Добролюбовым говорить о «луче света в темном царстве» и толковать о «страшном вызове самодурной силе». Особенно если постараться не замечать мощного религиозного подтекста пьесы, не учитывать той системы намеков-деталей, которые появляются уже в первом действии «Грозы». Не случайно Катерина Кабанова будет рассказывать о своей вере, о посещении церкви, своих снах и видениях. Свою любовь к Борису она изначально будет воспринимать как дьявольское искушение – и не сможет этому искушению противостоять. В последнем действии перед нами покинутая, запутавшаяся, покаявшаяся (но не раскаявшаяся) грешница, которая не видит для себя иного выхода, чем самоубийство. Героиня закрывает себе путь к спасению. Грех самоубийства уже не страшен: «что ж: уж все равно, уж душу свою я ведь погубила. Как мне по нем скучно? Ах, как мне по нем скучно!». Приведем еще один фрагмент пьесы, который для современных школьников нуждается в пояснении: «И опять поют где-то! Что поют? Не разберешь… Умереть бы теперь…Что поют? Все равно. Что смерть придет, что сама…а жить нельзя! Грех! Молиться не будут? Кто любит, тот будет молиться…». И постепенно становится понятно, что кроме правды Н. А. Добролюбова и правды Д. И. Писарева, представившего Катерину запутавшейся истеричкой, есть еще одна – тяжелая – правда, открытая в драме Островским. Ведь нет в пьесе оправдания поступку Катерины – есть беспристрастный показ ситуации, когда человеку, не нашедшему в себе сил, чтобы противиться искушению, и в то же время остро осознающему свою греховность, опостылевшая жизнь кажется страшнее, чем самоубийство. Какой уж тут «страшный вызов самодурной силе»!…(На всякий случай поясню: речь идет о школьной программе и о тех критических статьях, которые должен прочесть (хотя бы выборочно) каждый школьник).
Когда-то Д. И. Писарев в статье об «Отцах и детях» договорился до того, что «умереть так, как умер Базаров, – все равно, что сделать великий подвиг». Далее критик скажет о «геройской смерти». Но обратимся к самому роману: «Но Базарову не суждено было просыпаться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер. Отец Алексей совершил над ним обряды религии. Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящего кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвевшем лице». Да, Тургенев не отступил от правды жизни и заставил своего героя-материалиста испытать смертный ужас перед неизвестностью конца. Он вряд ли случайно лишает его возможности умереть в сознании – «кончины безболезненной, мирной, непостыдной».
Я уже не говорю о том, что реалии, о которых повествует Тургенев, для современных подростков нуждаются в пояснении. И этот момент – не единственный в произведении, десятилетиями изучаемом в школе. Ученикам не понятно слишком многое: о чем просит Василий Иванович сына в одном из самых тяжелых эпизодов романа: «воспользуйся этим временем, утешь нас с матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще ужаснее…ведь навек, Евгений…ты подумай, каково-то…». И тем более непонятно, почему Василий Иванович в отчаянии кусает себе пальцы, когда сын отказался исповедоваться и причащаться… Вне этого контекста не ясен и сам финал романа (не случайно Писарев в свое время ни слова не сказал о нем в статье, заявив, что «говорить не о чем»): «Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят так же о вечном примирении и о жизни бесконечной…»
Подобные примеры можно приводить очень долго. Слишком многое в русской классической литературе нуждается в пояснении – и, желательно, обстоятельном и неторопливом. Что же остается в таком случае учителю? А ничего другого как – объяснять непонятное, растолковывать непонятое, будить мысль и чувство и по мере сил своих «восстанавливать связь времен». В общем, все тоже: «будем хранить свет прошлый, единственный, который у нас есть, и передадим его детям нашим».